неуютно; ему нельзя так, ему нужен дом, очаг и тепло. Джанпаоло — почти как старший брат, то дразнит, то балует, а Его Светлости некогда возиться с каждым.
— Жалко что…
— Джанни, — медленно говорит Асторре, — мессер Джанпаоло, окажись он на месте Его Светлости, мог бы нас с тобой… пожалеть. Не убить. Запереть где-нибудь. Или даже возить с собой. Какое-то время. Потому что жалость жалостью, а риск риском. Его Светлость смотрит на нас и не видит опасности. Он видит молодого капитана, которого еще учить и учить. И будущего наместника Романьи, а возможно и не только Романьи. Наше счастье, Джанни, что он не человек.
— А кто? — ошалело спрашивает Джанэванджелиста. В Роме болтают всякое, и по армии — тоже, мол, отродье Сатаны, сам Антихрист, и еще говорят — воплощение Марса, и вернувшийся на Землю дух Александра, это уже ромские магометане вроде сочинили… но зачем глупости повторять?
— Цезарь. — пожимает плечами Асторре. — Кесарь. Правитель. Желание добывать и применять власть. Там больше ничего нет, Джанни. Хоть до дна вычерпай, ничего не найдешь. И слава Богу.
— Ну и почему он не воззвал к Сатане? — спросил потом Джанпаоло Бальони. — Мы его взяли голыми руками. — «И душил я его голыми руками, почти», не добавляет он. — Да и потом времени у него было, хоть весь ад на нас спускай поименно. А ничего не случилось. Погода, разве что, всю кампанию была скверная — так она в Альпах всегда скверная, место такое.
— А что такого? Будто в первый раз. Вот когда Его Светлость… — тут толедец осекся и быстро продолжил, — в Орлеане, в борделе, целый подвал чернокнижников сжег, тоже ничего не случилось.
Осекся тогда синьор Рамиро, потому что напоролся на взгляд другого толедского синьора, Мигеля де Кореллы. О том, что оба пытаются скрыть, Джанпаоло знает уже довольно давно, но сейчас он благодарен за своевременную подсказку.
Потому что де Лорка сам про Орлеан бы никогда не заговорил. Вспомнил бы, что Джанпаоло в том самом борделе тоже некогда побывал. Побоялся бы оскорбить. Очень уж в разном они положении. Перуджа, конечно, не в пример меньше территории, отданной в управление мессеру Рамиро, но Рамиро — слуга Его Светлости, а Джанпаоло Бальони — независимый правитель, друг и союзник. Нет, де Лорка хотел про другую историю рассказать. Когда «тоже ничего не случилось».
Значит, в присутствии герцога не больно-то поколдуешь. Как при доминиканской ищейке? Может быть, и так. А может быть, он, как шепчут в Роме, продал душу Сатане, а тот ему обещал царства земные. Пока не завоюет, не страшны ему ни стрела, ни пуля, ни чужое колдовство. Отчего же нет? Колдунов распознает с полувзгляда, из всех сражений выходит без царапинки — под Фаэнцей, говорят, его ядра огибали у того пролома, а вспомнить болота Камарго, о которых сам вчера рассказывал братьям Манфреди? Другому бы голову отстрелили, а этот отделался парой сломанных ребер, и то зажило за неделю.
А что других колдунов не любит — так кто же любит соперников?
Неплохо выстраивалось. Мешал только Священный Трибунал, который прыгал вокруг герцога как дрессированная собачка. Даже не как дрессированная, как влюбленная. А если еще учитывать, что с Его Святейшеством Папой отношения у Трибунала самые нерадужные, то понять сие невозможно. Никакие земные блага Трибунал от охоты за чернокнижниками не отвлекут, а уж если политическая выгода примешана, они Полуостров пополам перероют, на кротовые ямы изведут…
Джанпаоло любил загадки, потому что разгадывая их, чувствовал себя так же хорошо, как в драке или с женщиной. Особенно — загадки важные, жизненно необходимые. Нет, он не связался бы с чернокнижием и на краю пропасти — земная жизнь недолга, а душа одна — но всегда нужно знать, что припасено у противника в оружейной. Даже если он пока и не противник. Особенно если он пока еще союзник. Более сильный союзник.
Джанпаоло Бальони глядит на дорогу. На пыль на этой дороге. На камни, по которым их кавалькада сейчас отцокивает считалку Пьомбино-Урбино-Камерино… а до того Капуя, а до того Фаэнца, а до того Римини, Пезаро, Чезена, Имола, Форли. А в Непи построена новая крепость. А Кастель-Болонезе больше не крепость. И скоро к считалке добавится Болонья. И Большая Сиена, обязательно Сиена, хотя тут придется повозиться. А что потом? Вернее, кто потом… Можно не ссориться. Уступить. Признать примат Святого Престола — большего от Перуджи не потребуют, как-никак союзники. Джентиле прекрасно управится с городом, а воевать можно и на континенте — тем более, что там за это и платят лучше.
Когда Джанпаоло выбирал союзника для мести Варано, он не предполагал, что именно увидит. Папа Александр и его средний сын, конечно, сильны и чертовски удачливы. Дела церковные и мирские оказались в руках одной семьи — бывало и такое; но никогда еще полуостров не напоминал крепко сшитое лоскутное одеяло. Есть еще кое-где прорехи союзов — Флоренция, Перуджа, Феррара, и есть еще юг под ненадежной властью Неаполя, юг, на который наползает тень Толедо, но, Господи, куда ты смотришь — ведь и пяти лет не прошло с поездки в Орлеан: то был сорок шестой год, а сейчас только сорок девятый; невозможно поверить, пока не начинаешь загибать пальцы — в сорок седьмом Корво взял Имолу и Форли, в сорок восьмом — Фаэнцу, а нынче…
Еще года три, и создаваемая Александром держава упрется в границы Галлии и королевства Неаполитанского. Еще пять лет если не меньше, и эта держава сцепится с Аурелией вокруг Неаполя — и герцог Ангулемский, и Папское семейство имеют на него равные законные права. Валуа-Ангулем по материнской линии, Корво — через два брака. Аурелианское войско на Полуострове еще помнят, кланяться чужакам мало кто захочет… если Рома возьмет верх свободного места для союзной Перуджи не останется. В лучшем случае дадут городские привилегии, как в Галлии.
С другой стороны… с другой стороны, Папы смертны. Знаменосцы Церкви заменяемы. Все это одеяло, вся эта огромная власть не прикована к конкретным рукам. И если Папой может стать любой священнослужитель, родись он хоть во Франконии, то военным и светским правителем — скорее всего, только местный уроженец… и почему обязательно из семейства Корво?
Но — почему бы, если бы да кабы… а Александр отличается отменным здоровьем и нелюбовью к излишествам. Лет двадцать он еще на своем месте просидит, как пить дать. За это время можно себе преемников и на престоле, и у церковного знамени найти, воспитать и усадить